Под колпаком: как травмирует материнская любовь

ФотоКадр из фильма «Пианистка»

Солнечный ангел

Одно из самых ранних моих воспоминаний: мне четыре года, первое утро в детском саду. Я сижу у овального стола и что-то увлеченно раскрашиваю. Желтый карандаш — это яркое солнце, зеленый — трава, между ними синее-синее небо. Я поднимаю глаза и вижу, что мама стоит в дальнем конце комнаты вместе с мамами других детей и ждет меня, чтобы пойти домой. Она улыбается, ее улыбка полна безграничной доброты, и я чувствую, как меня наполняет радость. Как будто вокруг ее вьющихся рыжих волос возникает сияние. Как будто меня встречает ангел и собирается проводить прямо к вратам рая.

Все мое детство она была именно такая. Я приходила из школы, а она ждала меня с порцией шоколадного мороженого, расспрашивала о моих делах, шутила, утешала. Братья и сестры были гораздо старше, отец был профессором медицины в колледже и работал допоздна. Я всех их очень любила, но мама была для меня самым важным человеком. Бывали ли на земле матери более любящие? Мне кажется, это просто невозможно, и все мои друзья всегда говорили, что мне страшно повезло с мамой.

По пятницам у нас всегда был на ужин куриный суп и тушеное мясо, и мы зажигали свечи. Она редко повышала голос, кроме как чтобы похвалить меня.

Мама научила меня писать и читать, когда мне было три года. После этого я устроила себе под ломберным столиком «мастерскую» и там, согнувшись крючком, писала истории, мастерила журналы и ставила спектакли. Мы тогда не знали, что именно мое писательство сломает наши отношения с мамой. Я и не подозревала, насколько непростым человеком была моя мать.

Мамино детство

Она была единственным ребенком в семье; ее мать серьезно болела и долгие месяцы и даже годы просто лежала в кровати, отвернувшись к стене. Каково это: с самого детства день за днем, год за годом видеть собственную мать всегда отвернувшейся к стене? Какой след это оставило в ее душе? Мама была уверена, что это она что-то натворила, из-за чего ее мать так тяжело заболела, и при этом мама страшно хотела, чтобы ее заметили.

Отец моей мамы был раввином, любящим, мудрым, ярким человеком. Он обожал дочь и в глубине души тяжело страдал. В 1927 году, когда ему было всего семнадцать, он приехал в Бруклин из Восточной Европы совсем один, чтобы жениться.

Спустя десять лет, когда моей маме было уже пять, он подозвал ее к радиоприемнику, а там передавали выступление Гитлера. «Вот послушай, мамеле („мамочка“ — так на идише иногда обращаются к детям), — сказал мой дед, когда отрывистая, зычная речь фюрера заполнила их темноватую кухню. — Это очень плохой человек. Нам нужно быть начеку». Вскоре этот плохой человек убил его мать, отца, сестру, теток, дядей, двоюродных братьев и сестер в Европе — всех, кого дед знал и любил. На публике дед всю жизнь оставался активным, отзывчивым, внимательным к каждому члену общины. Дома, в маленькой однокомнатной квартире, он то и дело тяжело вздыхал.

Мою мать с детства окружали трагедии, и постепенно они стали частью ее самои; со временем в нее больше ничего не осталось. Ее полностью поглотило ощущение страха и бессмысленности существования, однако, пока я была маленькой, она умудрялась держать его под контролем.

Гиперопека

Любовь-тюрьма

Теперь, вспоминая то время, я осознаю, что по некоторым признакам можно было догадаться о ее душевном состоянии: мама начинала паниковать, когда я всего лишь выходила в соседний магазин; она запрещала мне многое из того, что разрешалось другим детям (скажем, залезать на деревья или кататься верхом), потому что это было слишком опасно; она говорила, что так меня любит, что, кажется, обернула бы меня ватой для безопасности. Так проявлялась ее любовь. Со временем я поняла, что все это становится похожим на тюрьму.

В довольно раннем возрасте я отказалась разделять взгляды матери на религию. Она пыталась воспитать меня ортодоксально: не садиться за руль, не смотреть телевизор и не звонить по телефону в субботу; никаких бургеров и пиццы с колбасой. Но на меня эти запреты не особенно действовали.

Одно из моих ранних детских воспоминаний — как я смотрю Scooby-Doo без звука в субботу утром; еще помню, как наелась бекона, настоящего, не кошерного, страшно вкусного, когда поехала с одноклассниками кататься на лыжах. Видимо, дело было в том, что в моей семье многое смешалось: обожаемый дедушка-раввин и мама, во всем соблюдавшая традиции, — и отец-атеист, хотя и негласно, считавший своими богами науку и литературу.

Начало бунта

Я родилась скептиком. Даже сейчас, если вы скажете: «А», я обязательно подумаю: «А почему не Б?» Во взрослой жизни это оказалось очень полезной привычкой (хотя муж мой иногда страшно бесится). В детстве же я все никак не могла понять, почему нужно соблюдать кашрут во имя Бога, в который я не очень-то верила.

По-настоящему серьезный конфликт между мной и матерью начался, когда я была уже в старшей школе и прежние несерьезные ограничения стали меняться на более жесткие: никаких слишком откровенных нарядов, никогда и ни при каких обстоятельствах не оставаться наедине с мальчиками.

Мать даже стала ходить со мной в парикмахерскую, чтобы моя стрижка не оказалась слишком провокационной.

Темная сторона «ангела»

Первый год в университете подходил к концу, и она страшно мучилась от того, что я все больше от нее отдаляюсь. Она все глубже погружалась в пучины отчаяния, как будто и правда верила, что ее дочь добровольно согласилась быть съеденной каким-то монстром.

Пока я училась в школе, мы то ссорились и молчали, то мирились. Теперь я видела, что та мать, которую я знала с детства, исчезла навсегда. На ее месте оказалась злобная женщина, которая каждый день звонила мне со всё новыми обвинениями в непотребном поведении, а во время каникул могла часами стоять в дверях моей комнаты и угрожать, что, если я не «поумнею», она заберет меня из Принстона, чтобы за мной присматривать. Мне было страшно, и даже не потому, что я боялась не получить диплом университета Лиги плюща, а из-за перспективы снова оказаться под одной крышей с матерью.

Если бы ее тогда сбил грузовик или она умерла от какой-нибудь неизлечимой и скоротечной болезни, я бы на четверть почувствовала облегчение и на три четверти была бы убита горем. Но тогда мне в помощь были бы похоронные ритуалы, можно было бы говорить об эмоциональной боли, нашелся бы способ объяснить все это другим. Мне не приходило в голову, что можно было горевать о ней уже тогда. Да и кто стал бы горевать, если мать жива-здорова и ежедневно возникает, подобная Горгоне, в телефонной трубке?

Дневник

Вместо этого я стала писать обо всех своих переживаниях и позорных желаниях в дневнике — тетрадь за тетрадью. Я писала, что любила и в то же время ненавидела ее. Я в мельчайших деталях обрисовывала все, чем я, несмотря на запреты, занималась в колледже. Я описала, как начала вдруг осознавать, что мать, которую я обожала и которая обожала меня, не умерла, а бросила меня, что ее, возможно, и не было никогда, что в некотором экзистенциальном смысле у меня вовсе не было матери.

Короче говоря, я оставляла на бумаге все, чего не могла сказать ей в жизни, потому что знала, что такие разговоры просто убили бы ее, по крайне мере эмоционально. И все это помогло мне продержаться в течение первого курса.

А теперь я расскажу продолжение этой истории, которое наверняка покажется вам невероятным. Теперь, спустя столько лет, я и сама во все это с трудом верю.

Наступил последний день учебного года. Не помню почему, но мне нужно было задержаться в кампусе на несколько дней, отправив при этом все вещи домой. Родители приехали, чтобы забрать мои сумки; мы встретились в моей комнате в общежитии, почти пустой, так что по ней гуляло эхо. Мне было как-то не по себе, как будто родители не должны были сюда входить; затем я подумала, что и сама-то не была тут в своей тарелке.

В одной из соседних комнат жила еще одна студентка-первокурсница по имени Лекса. Она изучала архитектуру; в ее гардеробе были вещи только темно-серого цвета, а еще у нее были удивительные друзья на Манхэттене и в некоторых европейских столицах, и она все время рассказывала, какие они «приятные». Мне понадобилось несколько недель, чтобы понять, что, говоря «приятные», она имела в виду «гламурные».

В тот день я невольно сравнивала свою мать, у которой на лице отпечаталась вся скорбь мира, и мать Лекса, кинорежиссера в узком кожаном пиджаке и с десятком серебряных браслетов, которая приезжала за дочерью накануне. Я ненавидела себя за то, что так