«Думать — правильно»: психотерапевт Андрей Курпатов о своих жизненных ценностях

ФотоОльга Бови: Рефлексия и жизненные оценки

По десятибалльной шкале я оцениваю свою жизнь на десять из десяти. Не потому что она безоблачна, скорее наоборот. А потому что я наконец полностью посвятил ее тому, что для меня по-настоящему «важно». «Важно» я беру в кавычки, потому что это один из ключевых концептов достойной и счастливой жизни. Когда вы находите свое «важно», ваша жизнь обретает смысл, становится, как бы сказал Михаил Бахтин, Поступком.

В настоящее время мы находимся в новой реальности, где отсутствует формирование «субъективности». Молодые люди чувствуют себя растерянными, не понимая, чего они хотят, что им следует делать, во что верить и на что надеяться. Знаменитые Кантовские вопросы беспомощно повисли в воздухе. И я переживаю за тех, кому приходится сейчас искать ответы на них.

Мне посчастливилось родиться в врачебной семье, где каждый жил своей работой – научными исследованиями и ответственностью перед пациентами. У меня была прекрасная ролевая модель. Но все рухнуло, когда началась перестройка и Советский Союз стал трещать по швам. Все, что казалось таким правильным, все, что представлялось ценностью в рамках искусственной коммунистической идеологии, – все это вдруг превратилось в черепки.

Люди тщетно пытались найти новые смыслы или хотя бы какие-то ориентиры. Вся страна искала эту новую истину, и я вместе с ней. Когда учился в Нахимовском военно-морском училище, во время одного из увольнений я пошел в церковь и крестился. Когда поступил в Военно-медицинскую академию, мы курсантами зачитывались книгами по Агни-йоге, Гурджиевым, Рерихами, работами Кришнамурти.

Мы истово искали почву под ногами, потому что знали по своему советскому опыту, что она должна быть. Но ничто не давало нам этой уверенности. Кто-то из моих сокурсников уволился из вооруженных сил и пошел в саентологи, кто-то подался в кришнаиты, кто-то занялся бизнесом, характерным для лихих 90-х годов, и погиб. Сам я нашел опору в психотерапии.

Со второго курса я уже лечил пациентов в отделении неврозов Клиники психиатрии, которым руководил мой отец. Он был сторонником интеграционной психотерапии, поэтому у меня была уникальная возможность опробовать самые разные методы, от арт-терапии и психодрамы, психоанализа и холотропного дыхания до телесно-ориентированной и когнитивно-поведенческой терапии. Это было невероятно!

Параллельно я занимался научными исследованиями. Под руководством профессора Анатолия Николаевича Алёхина принимал участие в экспериментах по герметизации и психической адаптации к непривычным условиям существования. Кому-то из адъюнктов кафедры я помогал в исследованиях в рамках медицинской психологии, кому-то – в рамках сексологии и сексопатологии, истории психиатрии и прочее.

Тем временем я, понятное дело, продолжал учиться медицине. А главной моей любовью и вовсе была философия. Однако же у меня не было тут учителей, которые бы меня наставили, что-то объяснили. Поэтому я просто шел на таран – читал классические тексты, ничего толком, надо признать, в них не понимая. Двигался буквально наугад, просто грыз тексты один за другим, вынимая из них не столько теорию, сколько сами способы, которыми философы думают о мире.

И вот на этом стыке – вечно рефлексирующего Достоевского и поведенческой психотерапии, античной философии Платона, стоиков и современной медицины, философии Ницше, Витгенштейна, Хайдеггера, Фуко и нейрофизиологии, релятивизма Эйнштейна, квантовой механики Бора и психиатрии – формировалась моя картина мира, переписывалась моя, когда-то советская еще, «субъективность».

ФотоОльга Бови: Борьба за больных

В конце шестого курса академии жизнь преподнесла мне сюрприз. Через несколько дней после обычного насморка я вдруг перестал чувствовать ноги и уже через пару часов был в реанимации – периферический паралич Гийена–Барре по типу Ландри, часто заканчивается быстрым летальным исходом от паралича дыхательной мускулатуры. Так что, выживу я или нет, врачи напряженно обсуждали, буквально склонившись над изголовьем моей койки.

Многие думают, что эта болезнь меня изменила, даже «перепахала». Но нет, это не так. В реанимации на клочке бумаги я накарябал итоговую трехконтурную модель пола и сексуальности – результат большого исследования, которым я тогда занимался. Я был счастлив – наконец-то этот мучительный гештальт у меня сложился! Меня даже не особо расстроила мысль, что мне, возможно, не суждено довести эту работу до печатного вида.

Уже со второй недели, еще лежа в реанимации, я по внутреннему академическому телефону созванивался с отделением неврозов, где у меня оказались брошенными мои недолеченные пациенты. Паралич периферический – так что голова, к счастью, справлялась с задачей такой дистанционной терапии. И к счастью, мои пациенты не понимали, где я нахожусь и что со мной вообще происходит. В общем, к тому, что со мной случилось тогда, я был на удивление внутренне готов.

В конце концов, Милтону Эриксону его инвалидное кресло работать не мешало – размышлял я. Лежать в клинике предстояло еще полгода, и я взялся за работу, на которую только и был в этом состоянии способен: набрал на допотопном ноутбуке образца 1995 года книгу-инструкцию для своих пациентов. С тех пор она – написанная двадцатитрехлетним лежачим больным – разошлась в количестве миллиона копий и переиздается уже, по сути, четверть века. Да и называется соответствующе – «Счастлив по собственному желанию».

Болезнь, что правда, не прошла бесследно – ни в физическом, ни в социальном плане. Возможность делать карьеру на любимой кафедре мне была заказана – меня комиссовали по состоянию здоровья. Нужно было пытаться найти работу в гражданском здравоохранении, о котором я имел тогда весьма смутные представления. На дворе был «веселый» 1998 год.

Чудесным образом я все-таки смог устроиться на должность психотерапевта в Городской психиатрической больнице № 7 – «Клинике неврозов имени И. П. Павлова». Но если на кафедре в академии меня все знали и объяснять, чем и почему я занимаюсь, не требовалось, то тут я попал в какое-то странное Зазеркалье. Здесь считалось, что психотерапевт должен лечить гипнозом, или он не психотерапевт.

Гипноз – это точно не мой метод, поэтому я оказался в странной ситуации: хожу на работу, а пациентов мне не назначают. Пришел на работу, посидел на летучке, а после этого идешь в свой кабинет и сидишь там, пока не истечет рабочее время. Четыре стены, диван и стол – это было невыносимо. Ровно через месяц такой «работы» я просто ушел с нее среди бела дня. Дома меня встретил звонок: заведующая строгим тоном заметила мне, что рабочий день еще не закончился.

— День рабочий, если я работаю. А я работаю, если мне назначают пациентов, — ответил я.

Уже на следующий день мне назначили первую пациентку – девочку 15–16 лет, фактически умирающую от анорексии, 28 килограммов, за плечами четыре госпитализации в кардиологию из-за дистрофии сердечной мышцы. Видимо, решили, что раз уж она все равно не жилец, то большой беды от меня не будет. Ну и мы стали с ней есть, набирать вес и полностью вылечились.

Мои старшие коллеги были в таком удивлении, что этот успех тут же стал моим проклятием: с этого момента, казалось, все анорексии города были мои. При этом ни с какими другими диагнозами мне пациентов по-прежнему не назначали. «Спасла» пациентка с тяжелой истероидной психопатией, которую отправили ко мне, поскольку она уже совершенно измучила всех своих психиатров.

После того как и в этом случае мы с ней существенно поправили положение, все наложенные на меня негласные запреты были наконец полностью сняты. К моменту, когда я перешел с отделения на заведование Городским психотерапевтическим центром, в моей книге для записей приемов было больше тысячи пациентов. Иногда по 16 человек в день принимал, уходил домой ночью.

ФотоОльга Бови: О нехватке нехватки

Когда меня спрашивают, как мои дела, я всегда чувствую некоторую растерянность – о каких, собственно, рассказывать? Пишу книги, научные монографии, преподаю, провожу исследования. В Академии смысла мы разрабатываем технологии мышления, создаем тренинги и обучающие программы. Только на онлайн-курсах у нас отучилось более 40 тысяч человек. В «Сбере» я возглавляю Лабораторию нейронаук, где у меня более пятидесяти проектов – продуктовые технологии, командообразование, психодиагностика, большие данные и искусственный интеллект.

При этом все, что я делаю, – это для меня очень личное, а все, чему я учу, мною, так или иначе, прожито. По своему опыту я знаю, что такое вегетососудистая дистония и эндогенная д