«Я могла бы родиться собакой»: история одинокой семьи и пса по кличке Граф

ФотоMidjourney: история о детстве, любви и потерях

В сентябре-октябре SoulBalance.ru, Школа писательского и сценарного мастерства Band и проект «Что я знаю о папе?» объявили опен-колл «Как память становится текстом». В течение месяца мы получали множество удивительных, трогательных и очень правдивых историй — о детстве и родителях, переездах и работе, любви и расставаниях.

Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция SoulBalance.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. Мы уже опубликовали рассказ «Лес памяти» Марии Фадеевой, посвященный отношениям с дедушкой и дедушкиному угасанию, а сегодня публикуем рассказ «Граф» Елены Трофимчук — о семье, где все по-своему одиноки.

Граф

Я могла бы родиться собакой. Плод большой случайной любви одной собаки непонятной породы и второй собаки непонятной породы. Я могла бы появиться на свет под холодной лестницей или в теплом закутке сарая. Но я родилась в роддоме, которого больше нет. На месте роддома теперь торговый центр. Люди в торговом центре торопятся, друг на друга не смотрят.

Мама и папа познакомились на танцах. Приходили туда не танцевать — смотреть друг на друга. Смотреть и выбирать. Мама выбрала черно-белого папу — высокий, в костюме, не знает, куда деть руки. Папа выбрал маму — вязаная кофта поверх короткого платья, на голове белая грива, как у мраморного питерского льва. В Питере — тогда Ленинграде, они поехали в свадебное путешествие. Молчали на Пискаревском кладбище, робели перед лестницей в Эрмитаже. Сфотографировались у Авроры — от Леши и Тани на долгую память, 1975 год.

Я рождаться не хотела. Хотела остаться несбывшейся. Но мама проигрывать не собиралась: она легла на кровать, подняла ноги, да так и лежала. Шесть месяцев. Пока не поняла, что теперь все. Теперь я смогу родиться такой, как все — 3500, или хотя бы 3200. Я родилась 3180. Красной и некрасивой. Накрахмаленный чепчик, пеленка в мелкий голубой цветочек, одеяло перетянуто лентой. В съемной комнате накрыт стол. «Тьфу на тебя, чтоб не сглазить!» — незамужние соседки по очереди берут на руки. «Все, насмотрелись, кормить пора!» Поднимаются рюмки. «За мать, выносила, выстрадала». Молоко льется легко, радостно льется.

ФотоMidjourney

Я могла бы лежать пахучим щенком в картонной коробке — с одной стороны теплый бок и с другой стороны теплый бок. Но я лежу в дырке между матрасами. Самое безопасное место в мире. Мне три года, а может, четыре. С одной стороны папина рука — худая, шершавая. С другой — мамины волосы, жесткие, кудрявые. «Неужели свои такие?» Мама и папа ничем не пахнут или пахнут мной. Мама ночью красивая. На ней — длинная ночнушка в крупные маки. Я жду, когда ночнушка «помалеет» и я тоже смогу быть красивой.

Я еще не знаю, что ночнушка однажды превратится в тряпку — скользкую, с неряшливыми краями. Я еще не знаю, что в мире нет безопасных мест.

ФотоMidjourney

Я могла бы сидеть в углу и наблюдать, как разбирают других щенков. Щенки бегут навстречу хозяевам. Толкаются, запутываются в лапах. «Такие милые!» Я не умею быть милой. «У всех дети как дети, а ты!» А я сижу в углу и наблюдаю за другими детьми, а потом придумываю, как я с ними играла.

«Опять мне за тебя краснеть!» — говорит мама и идет на родительское собрание. Я самая тихая девочка в классе. Настолько тихая, что меня не замечают. Я сижу на кровати и смотрю, как темнота завоевывает комнату. Еще чуть-чуть, и я уже не смогу добраться до выключателя. В потрепанной книжке — Есенин. «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» Так страшно, так жалко Танюшу, и так хочется такой же любви — до кистеня, до раны.

Книжка с Есениным — папина. Ему когда-то подарила его учительница по литературе. Алена Алексеевна. Пройдет несколько лет, и я начну сама писать стихи. Их будет читать папа. «Точно сама, не сдула?»

Папа стесняется. Его не учили гордиться, его учили быть скромным. Но это будет потом. А сейчас я прислушиваюсь к шагам на лестничной клетке. Собрание идет час. От школы до дома десять минут. В комнате уже темно. Я хочу, чтобы скорее появились шаги. И хочу, чтобы они не появлялись никогда.

Мама дергает дверную ручку — резко, нетерпеливо. Она краснела за меня перед учительницей по трудам. Я не умею чертить на миллиметровой бумаге и не умею делать ровные швы. «Ты как будто не девочка» — говорит учительница по трудам. «Тебя никто не возьмет замуж» — кричит мама. Не выйти замуж страшно. И когда мама кричит, тоже страшно. Папы дома нет. Вторая смена. Был бы папа, сказал бы: «Ладно уже тебе, разошлась». «Сейчас и ты получишь» — ответила бы мама. И заскрипела бы мясорубкой, заполняя дом примирительным запахом котлет.

Если бы детство состояло из ужинов, я хотела бы туда вернуться.

ФотоMidjourney

Я была бы тихим дворовым псом, бродила бы сама по себе, обходила бы стороной площадку с высокомерными доберманами и кокетливыми болонками. Площадка закрытая, чужих не пускают. Но я уже не чужая. Я одна из них.

Стих Ахматовой, проза Бунина — «Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я стала женщиной!». Комиссия долго совещалась, и меня приняли. «Фактурная». Переворачиваются страницы телефонной книжки. «И у нас все нормально, Алена в театральный поступила. На актрису, на кого же еще». Мамин голос звучит спокойно, почти равнодушно. Она слишком горда, чтобы показывать радость. «И чему вас там учат, в том театральном?» Папа робеет и храбрится. Я улетела на чужую планету.

Выходить на сцену страшно до обморока. Хоть никакой сцены пока нет. Есть аудитория без окон, затянутая черной тканью. Он преподает актерское мастерство. В его биографии — громкий спектакль и драматичные отношения с известной актрисой. Актриса красивая и старая. Ей тридцать или даже тридцать пять. Мне восемнадцать.

Он держит меня за руку, и я вспоминаю, что после выпускного остались туфли — новые, белые.

В чужой квартире прозрачные шторы и черная в красные розы простынь. Близость быстрая, тесная. Я отползаю на край кровати и собираю себя заново. Живот прячу под коленками. Через девять месяцев родится Маша. Родится, чтобы оправдать все — незаконченную учебу, нелепые цветы на свадебном каравае, мамино горделивое «зять — режиссер», папино молчание, долгие годы рядом с человеком, которого не помнишь влюбленным.

Я буду создавать для Маши самое счастливое детство. В свои восемнадцать Маша признается, что не помнит меня счастливой.

ФотоMidjourney

Я могла бы бесконечно лежать на пороге и ждать ласки. А потом замирать под теплой рукой. Не шевелиться. Чтобы не спугнуть момент.

Но на пороге не я. На пороге — папа. Папа оделся заранее и ждет, пока соберусь я. Я в эти дни собираю новую жизнь. Документы на развод, поиск квартиры. Я снова пишу. У папы в сумке журнал с моими стихами. Стихи папа прочитает в поезде — как будто поговорит со мной. Он приезжал всего на день. Молчал под телевизор на краешке дивана. Белый воротник рубашки над серым джемпером. Я пришла домой поздно. Доставка еды. Быстрый ужин.

– Давай постелю.

– Да ложись уже, я сам.

Я провожаю папу до поезда. Он поднимается на подножку и машет рукой: «Все, иди». За жизнь мы не научились обниматься. Папа смотрит в окно. Я не знаю, что он приезжал к врачу.

На памятнике папа морщится от улыбки. Кладу на могилу халву. Я не знаю, когда папа заболел. Но знаю, что он ее любит.

«Венков-то как много». Мама скорбит и гордится. Целый год. Принимает звонки далеких и близких. Год, заполненный папиной смертью. Мама еще не знает, что потом придет одиночество. Злое, обидное. Я еще не знаю, что буду виновата в этом одиночестве, потому что не смогу каждую секунду находиться рядом. Потому что я, сегодняшняя, рядом не нужна. «Знала бы, не рожала» — говорит мама и бросает трубку.

Я могла бы родиться собакой. Но собакой родился Граф. Сидел в углу гордым волчонком и делал вид, что никого не ждет. Его сестры и братья — пухлые, милые, прыгали на ноги и заглядывали