«Мне хотелось не видеть его совсем»: история одной школьной травли глазами буллера

ФотоMidjourney: Открывая память через текст

В сентябре-октябре 2023 года SoulBalance.ru, Школа писательского и сценарного мастерства Band и проект «Что я знаю о папе?» объявили опен-колл «Как память становится текстом». В течение месяца мы получали множество удивительных, трогательных и очень правдивых историй — о детстве и родителях, переездах и работе, любви и расставаниях.

Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция SoulBalance.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. И сегодня мы хотим поделиться рассказом Яны Москаленко «По парте».

По партеВ четвертом классе

В четвертом классе нас посадили за одну парту — меня и Даныча. В кабинете, где гнездилось двадцать пять десятилеток, было сонно и холодно, воздух еще не напитался теплотой дыхания. По полу скребли, топали ноги — балетки, сандали на белые колготки, кожаные туфли, как для деда в гроб, только детские — и дорожкой до третьего ряда тянулись разводы грязи, подстылой, ноябрьской.

Противостояние

— Воробьев, — проскрежетала Светлана Анатольевна, восседающая за учительским столом. Перед ней строго — журнал, помада «Лиловая ночь», бумажные носовые платочки. — сменка где-е-е?

— Дома забыл, Светланнатольевна, — раздалось виноватое, Воробьевское, он сидел на стуле и обтекал мутной жижей. Жижа капала с ботинок и собиралась в лужу. Светлана Анатольевна вздохнула и указала пальцем на ведро с тряпкой в углу. Пока Воробьев громыхал ведром о раковину, Светлана Анатольевна щурилась на класс и угрожающе постукивала ручкой по журналу — в назидание.

Нас посадили за одну парту. Даныч был новеньким. Новеньким-новеньким — его привели пару недель назад, когда мы уже успели пообвыкнуться, покусаться, навести порядки. Наш класс был дружным, воевали мы разве что с «Ашками», но Даныч — Данила Литвинов, как он представлялся всем, звонко, бойко, в сером костюме на вырост, маленький сотрудник филармонии, — появился не по правилам, и мы ощерились.

Изменения

Снег выпал поздно, зато сразу схватился — за пару уроков школьный двор припорошило. Красные обледенелые пальцы, перепачканные колени, комья льда в разношенных полусапожках. Мы гнали Даныча через спортивную площадку, футбольное поле, до дыры в заборе, через которую все пролезали Красноармейскую.

Даныч за месяц не прижился. Он был дурацкий: стихи рассказывал раскатисто, с выражением, перетаптываясь с ноги на ногу, с аппетитом уплетал макаронную жижу в столовке, хотя даже теть Вера морщилась, разваливая ее по тарелкам. Даныч смотрел на одноклассников огромными серыми глазами и, несмотря ни на что, ласкался. Он делился конфетами, которые носил в целлофановом пакете, и смеялся громче всех, когда мы — я — издевались над ним.

Даныч сдавался только в моменты, когда, сбившись в оголтелую свору, мы преследовали его после занятий. Я всегда шла позади, но следила — Воробьев, на ходу скатывая в варежках снежки, обстреливал Даныча то по ногам, то по затылку, другие наскакивали на него, отставали, позволяя перевести дух, набрасывались снова. Мы нападали, пока Даныч не срывался — он бежал, мы следом. От чужого страха в груди теплело, или это просто зимний воздух нагнетался на частых вдохах. Даныч бежал — через дыру в заборе, по Красноармейской, еще пару кварталов. Даныч бежал, пока мне не надоедало.

Окончание

Класс принял мою победу, всем наскучило и больше никто не обращал на нас с Данычем внимания. Теперь мы делили унижение только на двоих. Я избегала Даныча на переменах и не притронулась ни к одной конфете, которые он — черт бы его побрал — продолжал подсовывать мне под локоть. После уроков Воробьев, вооружившись снежковыми снарядами, ломился к дыре в заборе до Красноармейской, пока как-то в среду я не рявкнула: 

— Забей! Достало уже, — и свора рассосалась по двору, замаялась. Уже насовсем.

Нас посадили за одну парту. С двадцатью пятью десятилетками почти случились зимние каникулы, мы ленились и скучали, не разбирая разницы между чтением и ИЗО. Даныч сидел, подперев одной рукой голову, и, то и дело сдувая челку с лица, рисовал на полях тетради — пухлая, плотная, девяносто шесть листов, такими не разрешали пользоваться. Я украдкой пялилась — на наклейки, цветные росчерки граффити, на то, как Даныч — будто с досадой — вырисовывал Д А Н Ы Ч.

От стыда меня укачивало, он забивал мне голову, нос. Я рванулась, выхватив у Даныча ручку, и взялась заштриховывать. Я вымарывала Даныча, продрав в тетради дырку. Чтобы подписать ниже — Данила Литвинов.